Я — Сибирь

Журналист Аня Груздева в студенческие годы исколесила Россию вдоль и поперек, а не так давно вместе с командой единомышленников придумала медиапроект «Сибирь и точка».

Весь последний год она добирается до удаленных и не очень уголков Сибири, останавливается у местных жителей, собирает материал об их повседневной жизни, исследует дикие тропы и исчезающие этносы.

Арриво: Расскажи, что привело тебя к путешествиям по Сибири?

А: Я бы сказала — вернуло, потому что все мое детство и юность прошли в диких сибирских путешествиях. Мой отец был туристом из эпохи 80-х, времени романтиков, когда пользовались бумажными картами вместо GPS-навигаторов.

Отец вручную, на машинке сшил мой первый рюкзак, с которым я лет с восьми ходила в Западные Саяны, на сплавы по Июсу, Кие, в пещеры Хакасии.

Я действительно люблю Сибирь, и в этой любви нет ни причин, ни логики. Это что-то кровное, из детства. Я приезжаю в Москву или Питер, которые мне глубоко симпатичны, но они для меня, как растянутые футболки размера XL.

В одном из интервью ты сказала, что итогом проекта могла бы стать своеобразная карта.

Про карту — интерактивную — я просто предположила, и это прицепилось к проекту. Не хочу сейчас придумывать итог только ради ответа на вопрос. Возможно, будет книга, возможно, какой-то сайт. Я буду выбирать форму исходя из того материала, который накопится.

Сейчас основная задача — рассказать, чем живет та или иная географическая точка Сибири, чем она отлична от других, какая там атмосфера, что тревожит людей, живущих в этой точке.

Из кого состоит ваша команда?

Я единственный постоянно пишущий человек в команде. Есть люди, которые путешествуют и тоже хотят что-то писать, но немногие авторы готовы аналитически смотреть на свои тексты. Часто в представлении журналистов путешествовать по Сибири — это гулять по тайге или болтать ножками на берегу Байкала, есть омуля, глазеть на тучки, небо голубое.

Мне хочется, чтобы человек не просто вёл воодушевляющий инстаграм, а копался в краеведении, в противоречиях, которые он видит. И главное, чтобы он их видел. Так что по части концепции и текстов проект больше авторский.

Правда, со мной работают талантливые иллюстраторы, фотографы и редакторы. Без них вообще ничего бы не вышло. Мы вместе ездим, придумываем открытки, карты, иллюстрации, подход к съемкам. Это большая командная работа.

Почему ты пишешь о Сибири не так, как пишут в путеводителях?

Изначально такие мысли были. Но первая поездка в Енисейск расставила все на свои места. Я специально не стала ничего гуглить про этот город. Мне хотелось его увидеть как впервые, мне хотелось встречи-удивления. Так и произошло: это было тотальное удивление.

Возле администрации пасутся коровы, запах навоза, архитектура находится в заброшенном состоянии. Видно, что у города нет хозяина. Унылая, без фонарей, набережная, бомж на лавочке — в общем, очень заброшенный, грустный город. А ведь ему почти 400 лет, он один из старейших и красивейших по архитектурному облику в Сибири.

Я могла бы, конечно, написать про какое-нибудь здание в стиле модерн. Но у человека, который приедет в Енисейск и увидит это здание, возникнет вопрос: окей, здание в стиле модерн, но почему оно разваливается? Почему его не реставрируют? И я решила, что нужно отвечать на эти вопросы.

Нельзя написать: «Посмотрите, прекрасный деревянный город Енисейск, в домах скрепят половицы, звон колоколов разносится над Енисеем». Наш читатель, приехав в этот город, увидел бы то же, что увидела я. Статья получилась не открыточная, и я волновалась, примут ли читатели формат. Они приняли.
 
 

Почему ты делаешь ставку на лето? Ведь зима более органична для Сибири.

Сложно представить, что всю зиму ты кочуешь. Этим летом, с июня по середину сентября, у нас был очень интенсивный режим. Между путешествиями иногда было два-три дня, максимум пять. С таким графиком зимой морально тяжелее. Ты тратишь время и силы на сохранение себя физически.

Но ограничиваться только летом — это глупо, я вообще ничего не успею. Мне понадобится вся жизнь, чтобы объездить все, что задумала. Поэтому и зима, и весна, и лето должны быть задействованы. Раньше я думала: нельзя ехать в унылое время, потому что будут такие же фотографии.

Вначале эстетика сезона была для меня важна, хотелось угодить читателю. Я думала: как можно снять что-то в апреле? Каша, все тает, грязно — словом, никак. Но я решила, что пусть будут и неглянцевые фотографии к тексту, так честно. Я себя постоянно сдерживаю в порывах показать глянцевую картинку.

У меня было убеждение, что большие города — Томск, Омск, Новосибирск, Красноярск — нужно смотреть только летом. Потому что эти города действительно красивы летом. Но потом я подумала: «Черта с два, у нас же полгода зима». И я решила, что Красноярск и Томск будут зимними. Пусть люди приезжают зимой.

Хотя зимой тоже хорошо. Как не посмотреть Крайний Север зимой? Ведь люди там все время в зиме живут. Там она очень долгая, с полярными ночами и северным сиянием, с чёрной пургой.

Существует ли такое понятие, как сибирская кухня?

Часто нашим регионам приписывают все, начиная с блинов и пельменей, хотя все это притянуто за уши. Мне же хочется найти кухню, которая была бы исторически связана с Сибирью. Кухня вне ресторана, в домах обычных людей — это тоже культура. Для меня рассказывать о еде — это не попытка завлечь читателя популярной темой. Это культура повседневности. Это сложнее, чем съемки красиво выложенной на тарелке еды.

Подход к теме будет сложным и по-сибирски суровым. Баурсаки на Алтае со своими традициями, или байкальская уха, или что-то еще. Можно найти что-то совсем диковинное, например, блюда из оленины или медвежатины. А ты их сам приготовишь? Как ты будешь советовать человеку приготовить эти блюда? Вот в чем проблема.

Другая проблема в том, что не все кулинарные традиции сохранились. К примеру, я приехала в Тофаларию, где ещё в начале 20 века существовала интересная лепешка на оленьем молоке. Лепешку формировали в круг и клали в горячий песок, где она и выпекалась. Потом песок стряхивали, а лепёшку ели. Сейчас никто этого не делает. Об этом только помнят.

В последние годы у нас прошел комплекс региональной неполноценности. Мы перестали смотреть только на Москву. Появилось понимание, что у нас тоже хорошо. Отчасти это родилось из моды: я сибиряк, это круто. Возникло ощущение инаковости.

До многих «точек» тяжело добираться. Как решается эта проблема?

В города, через которые пролегает ветка Транссиба, добраться несложно: есть автобусы, есть железная дорога. Но сложно добраться в горно-таежные места, на Север. Туда летают самолеты и вертолеты, но это дорого и часто сопряжено со сложностями. Например, самолет в Диксон летает раз в неделю, и ты можешь там застрять надолго — погодные условия непредсказуемы. Начнется черная пурга, и сиди-жди, пока она пройдет. За это время и билеты успеют подорожать.

Чтобы добраться в некоторые районы, нужно получить специальное разрешение. Например, тот же Диксон — это закрытая территория, и чтобы туда попасть, нужно сказать, что ты иностранный агент, подать заявление, ждать месяц пропуск.

Летом была ситуация с Тофаларией. Это горно-таежный район в Иркутской области, состоящий из трех поселков: Нерха, Алыгджер, Верхняя Гутара. Это единственное место, где живут тофалары — коренной малочисленный народ Сибири. Туда летают только вертолеты раз в неделю в лучшем случае. Из-за этого, а также из-за того, что в него может вместиться человек 20, приоритет на сто процентов отдается местным жителям. Если я прилетела туда, а среди местных кто-то заболел и его нужно срочно везти в больницу, то меня оставят на земле, и придется ждать еще неделю.

Но я понимала, что мне нужно туда попасть. Я звонила в администрацию, говорила, что я крутой международный корреспондент, что мы делаем очень серьезный проект. Я присвоила себе кучу статусов, чуть ли ни этнографа, и в итоге получила протекцию. Перед поездкой в течение всего лета я звонила туда каждые две недели и напоминала о себе, и только благодаря этому меня запомнили.

Когда я приехала в аэропорт получать билет, я видела, как люди из Тофаларии, желающие уехать домой, смотрели на меня. Ведь я «украла» чье-то место. Я видела в их глазах: «Так, кто эта девка? Почему она летит, а мы остаемся ночевать в палатках?» Но я три месяца выбивала себе это место.

Расскажи поподробнее об этой поездке.

Бывают места, куда ты приезжаешь и понимаешь, что можешь играть только по местным правилам. Так было с Тофаларией. Это свой микромир, там живут не так, как в деревнях рядом с городами. Я приехала в конце августа, когда покос, все готовятся к охоте. У людей много работы. Нужно сено накосить для лошадей на всю зиму, дом достроить, дров наколоть. Так что после недели пребывания там никто ни за какие деньги не повез меня на лошадях, через тайгу, в другой посёлок, и мне пришлось ждать еще одну неделю, чтобы вылететь домой.

Изначально я планировала писать этнографический материал. Мне было интересно посмотреть, как и чем живут коренные жители, тофалары. Но в первые два дня стало понятно, что никакой традиционной культуры в Верхней Гутаре давно нет, что тофалары в большинстве своем не помнят традиций. Из носителей языка осталось несколько человек, а оленей разводят двое братьев-стариков. Это абсолютно обрусевший этнос, который забывает свои язык и культуру.

В первую неделю я общалась с людьми, собирала очень скудные воспоминания. Старожилы, которые умели говорить по-тофаларски, печь лепешки, петь, ушли. И я общалась с детьми этих старожилов, у кого-то сохранились еще воспоминания, фотографии. Картина печальная. После первой недели я думала: «Про что мне рассказывать? Я ехала сюда, надеясь на людей, надеясь хоть что-то найти». Но почти ничего не осталось.

Никто не показал мне традиционную одежду, не спел песню по-тофаларски, не слепил лепешку. А потом я поняла: отсутствие результата — это и есть самый большой результат поездки. Ты ничего не нашел? И вот он итог: культура ушла. Ушли носители языка и те, кто еще что-то знал про оленеводство.

Я так драматизирую, потому что не считаю стилизацию под культуру — расшитые бисером амулеты, обереги — возвращением культуры.

Я начала разбираться в историях семей и поняла, что причинно-следственные связи у многих вещей сложные или, наоборот, очень простые. Такие вещи, как зависть, обида, злоба мотивируют людей поддерживать культуру. И если в первом интервью человек говорил, что «я хочу сделать этноцентр, потому что я люблю свою землю», на второй неделе выяснялось, что «я хочу сделать этноцентр, потому что Машка, коза, когда-то у меня его забрала».

Получается ли у тебя дистанцироваться от героев?

С этим сложно. Люди зачастую воспринимают меня как родственника. Они крайне редко смотрят на меня как на журналиста. И это, конечно, следствие моего непрофессионализма. Я пока не умею делать лицо тяпкой. Я прихожу к людям с добром, часто выслушиваю их истории, понимаю, что с ними вообще давно никто не разговаривал по-человечески, и с добром ухожу. И люди делают меня своей автоматически.

Недавно мне звонила одна старушка из Нижнеудинска, говорит: «Аня, ты мне как внучка». И я думаю: «Как же мне про это писать?» Это плохо для журналиста. Всегда должна сохраняться дистанция, которая поможет тебе рассказать то, что ты увидел, а не то, что хотят увидеть герои твоих текстов о себе. Признаться, не завидую людям, снимающим документальное кино.

Чем сегодня отличаются люди Сибири? Скажем, те, кто живет на границе с Монголией и жители центральных сибирских регионов?

Дело тут не столько в том, чем внешне отличаются народы Сибири, сколько в самоощущении. Приезжаешь на Север, и люди говорят, что они северяне. Они называют себя не сибиряками – Сибирью они считают Красноярский край и Хакасию. Ненцы считают себя ненцами. Они не русские, они не сибиряки. 

Территория тоже порождает различия. Люди леса, гор и люди степей разные по характеру. Недавно читала в «Русском репортере» публикацию «Предпоследние из юкагиров» про коренные народы Севера. Журналист, когда приехал в тундру, заметил, что местные жители своим домом называют тундру. Вся тундра, даже не чум, а вся плоская территория — их дом.

Люди степи должны воспринимать степь полностью своей. Степь – это два пространства: горизонт и небо, и очень сложно понять границы «своего». В то время как в тайге границы очерчены реками, лесом. И, значит, полностью тайга не может быть твоей. Ощущение территории влияет на самоощущение.

Сибирь очень разная. Как живут люди в Хакасии, я, житель Красноярского края, не знаю, хотя административно Красноярский край — это Сибирь, и Хакасия — тоже Сибирь. И так же мы приезжаем в Иркутск, и люди спрашивают: «Ой, а как вы в Новосибирске живете?» Хотя мы же рядом.

Ты можешь назвать себя городским жителем?

Я, скорее всего, не городской житель. Я с трудом привыкаю к городам, особенно большим. Это сложный организм, где слишком много всего. В городе приходится распылять внимание и искать настоящее. Среди рекламы, пробок, людей, потока информации.

У меня всегда небольшой ступор перед городами. У меня было три захода, чтобы написать про Новосибирск. Но пока этого не случилось, потому что я не чувствую город. Лес мне проще прочувствовать, в нём ты лоб в лоб встречаешься с настоящим. Для этого нет преград, никаких: нет ни рекламы, ни лишней коммуникации.

C детства мы с папой ходили в горы, в тайгу, и лес стал мне родным. Проект для меня — это преодоление страха встречи с урбанистическим, попытка полюбить города.

Были ли мысли уехать из города в глухую отдаленную местность и какое-то время там пожить?

После того, как я съездила в Тофаларию и прожила там две недели, я поняла, что постоянно жить вдали от города будет тяжело. Особенно для человека, который в городе вырос. Без интернета, без сотовой связи (я общалась с родными по таксофону), без выхода на культуру.

В первую неделю мне нравилось все это деревенское: выходишь за калитку – коровы. Воду из колодца носи, печку сам топи, куртка грязная, руки в саже. Ты как бы окрестьяниваешься и думаешь: «О, как круто». Но я поняла, что для человека, который привык к архитектуре, кафе, паркам, это не больше, чем экзотический опыт.

Через семь дней я начала скучать по нормальной городской жизни. Я прочла шесть книг — все мои книжные запасы на дорогу. Мне было важно, что я, находясь в тайге, соприкасаюсь с культурой, хотя бы через книжки. Они были моими проводниками в привычный мир. Я начала мечтать: о, а скоро книжная ярмарка в Красноярске, круглые столы, театральные читки. Это было, кстати, в контексте мыслей о доме. Дом — это еще и огонек культуры, и меня это вдохновляло.

Если бы я оторвалась от города, мне было бы психологически сложно. Я активный человек и всегда жила в коммуникации. Я журналист. Как ни крути, мне нравится быть в культурном информационном потоке. Если в какой-то момент я пойму, что оторвалась от него — скажем, у меня будет пять детей — тогда, да, наверное, да. Но пока есть культурный драйв, уехать куда-то далеко и надолго, чтобы просто жить, будет сложно. Тоска по городу будет однозначно.

Для меня дом — это мой муж, это моя семья. Чувство дома в моем сознании привязано к близкому человеку. Оно связано с ощущением безопасности и любви.

Как муж относится к твоим долгим путешествиям? Скучаешь по дому?

Я скучаю по дому, конечно. Мы договорились с мужем, что интенсивный режим моих путешествий будет экспериментом. Попробуем, как это: я все лето в разъездах.

Но после долгих поездок, в которых я успеваю немного одичать, нужно заново узнавать друг друга. Ну что за дела! В сентябре, когда я вернулась из Тофаларии, стало понятно, что эксперимент был не просто жестким — он был сверхжестким.

Мой муж не путешественник. Он преподает философию в университете и пишет диссертацию. Он занимается совершенно другим, но при этом меня поддерживает. Понимает, для чего я это делаю, а я понимаю, почему он пишет диссертацию. Он мой герой.

После летнего испытания я себе говорю: так, Аня, про семью забывать нельзя. Лес, поездки – это про меня, но и дом, борщ, приятные хлопоты – тоже про меня. Так что следующий год я хочу организовать так, чтобы одно другому не мешало, чтобы я чаще бывала с мужем, чаще бывала дома, чтобы удавалось видеть маму, сестру, друзей, крестника. Иногда одно хорошее продуманное путешествие лучше десяти.

Автор интервью: Дарья Гришечкина

Фото и иллюстрации: Анна Груздева, Антон Петров, Артем Жданов, Лилия Матвеева